Последние дни были наполнены делами, их было очень и очень много, но сейчас это были по-своему приятные хлопоты. Графство Бергмарк готовилось к празднованию Остара, дня весеннего равноденствия, одного из самых значимых на этой северной земле. Подавляющий процент жителей исповедовал храмовинство, и бергмарское течение было куда суровей: трудолюбие и умеренность во имя Творца были возведены почти в абсолют, чем принятые на юге, но некоторые праздники здесь отмечали с огромным размахом. И одним из этих праздников был как раз день истинной весны. Весна на севере была действительно праздником, и оттого, когда она придет, зависело многое. И пусть, в отличие многих соседних графств, да и не только соседних, Бергмарк мало зависел от сельского хозяйства, и, благодаря политике ван дер Марков, голода в землях не случалось уже много лет, в голодный год металл и серебро грызть не будешь, а цены в неурожайный год растут и несут за собой убытки и разорения, что так болезненны сердцам северян. Но традиции были очень сильны, и поэтому праздник всегда готовился с большим размахом. И в Дордрехте, и в замке, и даже на рудниках на севере.
В общем, его дни проходили в приятных но очень трудоемких хлопотах – правда его ночи скрашивала восхитительная девушка, которая позволяла ему справиться с напряжением, но множила усталость, пусть и приятную. С утра в Каастилфлякте появился торговец лошадьми, привезший заказ дома ван дер Марков. Кроме множества лошадей для стражи и курьеров, особняком стояли лошади для виконта и для Карла, но молодой барон, несмотря на все свои трудности характера и то, что к своему коню он испытывал детскую привязанность, а значит, вряд ли откажется от своего жеребца: уж очень он его любил. Ханс Грубер, торговец лошадьми показывал каждую и дожидался удовлетворенного кивка. А потом они дошли до молодую вороную кобылу вустерлингской породы, дорогую, но выведенную специально для севера. Вольфганг потрепал ее по морде и скормил кусок морковки. Она был тем, что нужно молодой леди из дома ван дер Марков: идеальна для поездок по снегу, охоты и местного климата. Отличная замена лошадке, на которой прибыла сюда Годеливе – за нее граф заплатил, не торгуясь.
Это еще больше подняло ему настроение: за прошедшие полтора месяца у них с подопечной установились странные отношения. Иногда он не мог нарадоваться на нее: она была полезной и казалась почти членом семьи. А потом в ней словно что-то просыпалось, и она снова становилась злобным зверьком. Он даже сам не мог понять, почему хотел порадовать ее, показать, что она здесь не чужая – может, потому что знал: на нее многие смотрели косо. А может, это было просто его самомнение.
Когда Ливе ворвалась в кабинет, Вольфганг подписывал очередные счета с расходами на праздник. Она сделала это как обычно, не ожидая приглашения – нет, подвижки в воспитании у нее были, но не такие значительные, как хотелось бы Вольфгангу и леди Лике, и где-то в глубине души граф на такие аспекты уже махнул рукой.
– И вам доброго дня, миледи. – Настроение ван дер Марка, казалось, невозможно испортить. – Проходите, леди Ливе, сядьте и успокойтесь. Хотите эля? – Вольфганг уже привык и к тому, что его подопечную надо было постоянно останавливать и придерживать, иначе перестает быть понятно, что она вообще хочет. – Всего лишь топор – а почему не пушка с крепостной стены? – Вольфганг рассмеялся, поднялся из-за стола, открыл бюро, достал из ящика несколько связок ключей – одну вернул на место, вторую оставил. Взял колокольчик и позвонил. – Густав, передай ключи: тут должны быть и от кладовки – и пусть сделают еще копию, раз опять потеряли, или смените замок.
Граф вернулся на свое место. У него всегда были копии ключей от всех замков, и в последние годы это часто пригождалось: мажордом был старше самого графа на четверть века, многое забывал, но рука уволить его у графа не поднималась, потому что он помнил его с детства.
– Мне сказали, что близнецам уже намного лучше, благодаря вашей заботе в частности. Мне хотелось бы вновь поблагодарить вас, миледи, за заботу и внимание, которые вы уделяете детям. Виллемина только о вас и говорит. – От мыслей о дочери он улыбнулся. – Спасибо. – Вольфганг замолчал и перевел тему. – Как подготовка к празднику – надеюсь, портные уже приготовили вам платье? Я уверен, что вы будете блистать на торжествах.

– О, в ваших талантах я нисколько не сомневаюсь, пушка ваша, но, может, мы оставим попытки разрушить замок нашим врагам? Зачем самим разрушать наш дом – им на радость?
Вольфганг улыбнулся. Он не сомневался, что, попади Ливе «шлея под хвост», она и требушет притащит. Но расстроило его другое – вот этот снова проснувшийся зверек. Она ощетинилась совершенно на пустом месте, везде видела подвох и двойной смысл, она – истинный ван дер Марк, но так не научившийся принимать семью, и это утомляло.
– Тогда, возможно, вина или морса?
Вольфгангу было интересно, сможет ли он удержать ее на месте, рядом с собой, хотя бы четверть часа. Он искренне старался показать Годеливе, что ей здесь рады, что ее никто не попрекает прошлым ее отца – зато сама воспитанница явно его попрекала, и это раздражало графа. Нет, то, что он казнил ее отца, не отменить, но он не жалел об этом: он сделал все, что должен, но объяснить ей это помягче в силу определенных черт характера не мог.
– Миледи, я ни в коей мере не хотел вас обидеть. Я знаю, что когда вы что-то делаете, заботясь о близнецах, о Виллемине, вами не движет какая-либо корысть или желание выразить таким образом благодарность. Нет, вы делаете это искренне, и вот за это я вас и благодарю. Вы, миледи, стали ей подругой, а не воспитателем – вот это ценно. Ведь я знаю ваше отношение ко мне.
Последнюю фразу он произнес с привычной холодно-безразличной интонацией. Граф отвел взгляд, разглядывая картину на стене – картин в его резиденциях было много. Живопись вообще в Бергмарке была популярна, и множество художников пользовались расположением семьи ван дер Марков и их деньгами.
– Я думаю, оно прекрасно, леди. – Он продолжил за нее фразу. – Иначе быть не может, ведь вам достались, и красота вашей матери, и ее вкус. – Тут он не покривил душой: о красоте ее матери слагали сонеты. – Я уверен, что вы будете в центре внимания. На праздник съедется множество достойных молодых людей. – Вольфгангу почему-то была не очень приятна эта тема, но он понимал, что Годеливе вполне может интересоваться этим. Граф Бергмарк сделал глоток эля, отставил кубок и вновь обратил свое внимание на подопечную. – Ну разве я могу отказать? К тому же вы правы: ей пора привыкать к обществу, не стоит ей расти затворницей. Передайте, что отец разрешил ей остаться. – Граф поднял ладони, показывая, что не собирается спорить. Он прекрасно понимал, что праздник затянется до утра, и дочь отправится спать намного раньше, но пусть почувствует себя взрослой. – Кстати, миледи, я получил письмо от барона Хоссельринка, командующего «Каменных драконов» – он очень хвалит вашего брата.
Вот тут Вольфганг не то чтобы врал, но очень сильно преувеличивал. На самом деле тот писал, что Свейн пока еще не втянулся в службу и не понял ее сути, ведь служба – это не только махать мечом на тренировках и красоваться на лошади, это еще и рутинный каждодневный долг. Но он хотел успокоить Ливе.
– Надеюсь, вы сможете подождать еще несколько минут: я закончу кое-какие дела, и у меня есть для вас еще один сюрприз.
Он вернулся к оставленным бумагам, подписал распоряжение о выдаче в честь праздника каторжникам двойного пайка и по две пинты крепкого эля. А также по выдаче в честь праздника тем, кто служил в «висельных ротах» по одному серебряному феллу. Подписав, он сделал оттиск печати на сургуче.

Вольфганг успел поймать взгляд, в котором прочел недоверие. Их отношения все больше превращались в какой-то глупый турнир: чем больше он старался вести себя мягче, найти общий язык, тем больше, как ему казалось, она закрывалась – то злилась, то смущалась, видимо, смущалась своей не-любви к нему. И чем чаще это происходило, тем больше ему хотелось все же попытаться найти что-то, чтобы их отношения стали лучше. Дальше некоторого перемирия ему продвинутся не удалось. Вопрос был лишь в том, почему он не оставлял попытки. Чувства вины перед ней он не испытывал, жалости тоже, так почему ему так хотелось, чтобы она смирилась с тем, что произошло, перестала видеть в нем врага? Может, виной всему – врожденное упрямство ван дер Марков, а может, семейная привязанность, которой так славилась их семья. Иногда сам граф об этом жалел: не имели бы они этих предрассудков, и многое в их истории было бы проще. Хотя с другой стороны, он не испытывал к ней таких чувств, как к ее прадеду – вот того он ненавидел. Ее отца в последний момент он начал презирать, а вот она – она, несмотря на невоспитанность и избалованность, была хорошей девушкой, ну, судя по тому, как она относилась к детям и животным.
На ее последнею фразу он лишь беззвучно вздохнул и еле заметно покачал головой. Нет, все же легче разговаривать с еретиком-скайгордцем, чем с этим исчадием Зевенбергена, принявшим столь милое обличие. Иногда ему казалось, что его предкам было проще найти общий язык со своими драконами, чем ему сейчас с ней.
– Миледи, я слеп только на один глаз. – Он коснулся пальцами повязки. – Вторым я вижу прекрасно. И я им вижу много больше, чем некоторые двумя. Я много лет управляю этим графством, и у меня есть опыт и интуиция. Я представляю, что вы обо мне думаете. Я садист, –усмешка, – злодей и убийца, отправляющий добрых людей на казнь без видимой причины. У вас есть право так думать. – В его словах не было раздражения и уж тем более горечи – была только констатация факта. – Но я хочу, чтобы вы знали: то, что судьба сделала нас врагами с вашим отцом, не значит, что вы враг мне, или что я хочу причинить вам зло.
Он аккуратно сложил подписанные документы в две отдельные стопки на краю стола – для секретаря. Он прекрасно знал, что уже через час курьеры отправятся  по месту назначения. Порядок – не всегда бюрократия и медлительность, и Бергмарк был тому прекрасным примером. Граф уже собирался подняться и повести подопечную смотреть подарок для нее, но в этот момент в кабинет вошел слуга с известием о прибытии курьера с родины Годеливе. Жестом отпустив слугу, он сломал печать и пробежал глазами по бумаге. С каждым прочитанным словом его лицо все мрачнело.
«Ну почему именно сейчас, он что, не мог поваляться в канаве еще пару недель?»
– Миледи, у меня для вас… – Он поднял глаза и понял, что слова уже не нужны: в ее письме была та же самая новость. Отбросив письмо на стол, он резко поднялся. Подошел к ней, опустился на одно колено, взял ее за руку и неожиданно для самого себя нежно погладил по волосам. – Ливе, я искренне сожалею.
Вольфганг поднялся и подошел к шкафу, открыл и наполнил две серебряных рюмки арманьяком, вернулся к воспитаннице и почти силой вложил ей ее в руку.
– Выпейте, миледи. – Он надеялся не дать ей устроить истерику: лучше слезы, чем это. Зная ее характер, она может наговорить такого, что потом невозможно будет пропустить мимо ушей. Граф снова инстинктивно погладил ее по руке.

Вольфганг оказался в несколько затруднительной для себя ситуации: с одной стороны, подопечную ему было искренне жаль, с другой – ничего, кроме легкого раздражения из-за того что произошло это не вовремя, он не испытывал. Честно говоря, Ян не нравился ему, даже будучи ребенком: уже тогда он был грубым и недалеким, даже глупее своего отца, и Вольфганг совсем не удивился, что он так закончил – вполне в духе потомков «Кровавого копьеносца». Из письма было непонятно, что с ним случилось: то ли несчастный случай, то ли, вполне возможно, он встретился на узкой тропке с парой подданных, и те его поблагодарили за его милости и милости отца – того в баронстве страсть как любили и чтили. В общем, с какой стороны ни посмотри, а утешитель из графа Бергмарка так себе.
Вольфганг крайне рано понял, что люди смертны, а потом успел увидеть столько смертей, что уже привык и старался не думать лишний раз об этом. Зачем забивать голову неизбежным? А вот теперь ему приходилось стараться выбрать верную линию поведения. Граф поднял сверток, который упал у нее с колен, и аккуратно положил его на стол. Когда Ливе выпила, он выпил вместе с ней. Арманьяк привычной теплой волной прокатился по пищеводу, обжигая гортань и помогая собраться с мыслями. А это было важно, он не сразу понял, что именно она имела в виду.
– Нет, ты же знаешь, какие морозы стояли, снег, нет, конечно, нет. – Он врал, ни на секунду не задумавшись: вот уж точно не стоит ей знать, что если разложение его и пощадило, то лесные звери и птицы – нет. Он этого все равно не увидит. Ни на какое прощание с братом он ее не отпустит: сейчас это не очень безопасно для самой Ливе. Мало ли какие мысли могут бродить, в голове не столько у ее отчима, сколько у оскорбленного и пострадавшего купца. По меркам Бергмарка он был сошкой мелкого пошива, но в ее родном баронстве был личностью значимой и мог бы и нанять за десяток золотых местных разбойников, чтобы те подстерегли сопровождаемую девчонку, что принесла ему столько вреда, на дороге. Ничего, скоро наглого торгаша ждет еще один урок: через пару месяцев он перестанет быть одним из поставщиков каторг.
Годеливе сжала его руку до боли и заплакала. Он просто стоял, опустившись на колено рядом с ней. Сколько так прошло времени, пять или десять минут, но Вольфганг начал понимать, что нога и спина затекают. Он аккуратно начал подниматься, не вырывая руку, а словно помогая подняться из кресла и девушке – вышло не очень грациозно, и Ливе уткнулась лицом в его грудь, продолжая плакать. Графу ничего не оставалось, как обнять ее свободной рукой, словно закрывая от несчастья. Проводить ее в комнату? Нет, идея была ужасной, там дети – как бы все не закончилось коллективными слезами. Поэтому он кликнул слугу, приказав принести плащи.
– Давайте пройдемся, миледи?

Он мог лишь прижимать ее к себе, обнимая и иногда проводя рукой по спине. Он чувствовал, как его камзол стал мокрым от ее слез. Вольфганг испытал облегчение, когда она отстранилась чтобы надеть плащ. Нет, ему было жаль ее, очень жаль, хотелось ее утешить,  но когда она прижалась к его груди, и он обнял ее, к обычному чувству жалости и желанию утешить, как это бывало с детьми или с сестрами, примешивалось еще что-то. И вот это «что-то» заставляло его чувствовать себя не в своей тарелке. То есть утешать свою воспитанницу – это нормально, не совсем нормально ощущать при этом что-то, кроме жалости и скорби. А он ощутил и что-то другое – на секунду ему показалось, что ему нравится, когда Ливе прижимается к нему, нравится обнимать молодую, красивую девушку. Лукавый его спали, он впервые понял, насколько его подопечная красива. Полтора месяца более спокойной жизни, новый гардероб от лучших портных Бергмарка, и теперь из растрепанного зверька она превратилась в молодую девушку, так похожую на свою мать. Он был одним из немногих дворян графства, кто не пытался хотя бы чуть-чуть поухаживать за леди Ринэйт, но это не мешало ему признавать ее красоту, а дочь была очень похожа на нее.
Они вышли в сад, фруктовый сад, посаженный еще прапрапрадедом Вольфганга – краса и гордость замка, заснеженные аллеи, покрытые шапками снега деревья. Над Дордрехтом все еще властвовала зима, ветер становился более резким, воздух – все более сырым, а солнце появлялось все чаще.
– Перестаньте, миледи, к сожалению, я не смогу уже ничего изменить.
Вольфганг повернулся к спутнице, и в этот момент ветер швырнул им в лицо горсть сырого снега то ли с неба, то ли с деревьев. Граф протянул руку и аккуратно кончиками пальцев стер снег с ее лица, а заодно и дорожки от слез. Следующие минуты они снова шли в молчании.
– Весна в этом году будет ранней.
Граф произнес это, чтобы разрушить тишину. Он наклонился, зачерпнул рукой снега и в задумчивости слепил из него снежок, как раньше в детстве – снежки и коньки, любимые забавы в Бергмарке зимой, даже популярнее, чем катание с горок на санках. Подкинул его в ладони, чувствуя, как от снега холодеют пальцы, а потом с мальчишеским задором швырнул в ближайшее дерево.
– Нет, и это даже не обсуждается. – Он произнес это с жесткой безапелляционной интонацией. Потом повернулся к своей собеседнице. – Зачем, миледи? – Он вздохнул и поступил так же, как поступал его отец, и его дед – он попытался объяснить, почему принимается то или иное решение. Это было элементом воспитания. – Так все же зачем? Ваш брат уже упокоен в фамильной усыпальнице баронов Зевенберген, и если вы броситесь на мраморную плиту, ничего не изменится. – Он резко развернулся к ней, прикоснулся к ее подбородку, заставляя посмотреть себе в глаза. – А перед тем, как снова меня возненавидеть, послушайте, что я вам скажу, и постарайтесь меня понять. Ваше путешествие сейчас слишком опасно. Из-за праздника я не смогу послать с вами много людей, а дороги опасны, вам может встретиться кто угодно: от заезжих скайгордцев до разбойников или просто черни, которая хочет поправить свое материальное положение. И это не считая того, что вы и сами знаете, что бывает весной с дорогами: половодье, грязь – вязнут не только кареты, но даже лошади, и даже на графских трактах, или вы забыли? – Он замолчал, прикусив губу, а потом все-таки сказал то, что, возможно, ему не стоило говорить: – Годеливе, ты сбежала из дома, пришла ко мне в поисках защиты от поругания твоей чести и помощи, я дал и то, и другое, твоя мать мертва, и я взял ответственность за твою судьбу на себя. Ваше имение – больше не ваш дом. – Он провел рукой по ее волосам. – Я знаю, это звучит жестоко, но так оно и есть. Вас там никто не ждет, леди Ливе, и даже больше: чтобы вы поехали туда, мне надо заранее предупредить о приезде своей воспитанницы барона Зевенбергена. Он, конечно, не откажет, но будет не в восторге. Будет тянуть и изворачиваться. Простите, но ваш дом теперь здесь, и вам стоит это принять, миледи. – Он развернулся и, взяв ее под руку, повел к конюшне. – Возможно, сейчас не время, но я все же хочу попытаться порадовать вас.

– Меня волнует, потому как он мой вассал, такой же подданный, как и все. – Он больше не утешал – он отчитывал, как нерадивого ребенка, который не может выучить элементарный урок. – И вас будет волновать, даже если мне придется вбить в вас это знание, миледи. И впредь я попрошу оставить вас привычки и суждения, видимо, унаследованные вами от ваших «славных» предков – я надеюсь, это понятно?
Он устал от этих капризов, от замашек королевы, хотя стоит отметить, что нынешняя королева была несколько благоразумней. Нет, это чертово воспитание папы Свейна и дедушки Мааса: один – садист, второй возвел жажду власти и гордыню в абсолют. Граф смотрел на юную Ливе и поежился от мысли, что бы они сотворили с его землями, с его народом – они ввергли бы Бергмарк в хаос. Вольфганг еще раз убедился, что правильно сделал, пролив их кровь. Возможно, стоило сделать это раньше, забыв про кровные узы.
– Тот, кто вас ждет, не имеет там власти. Когда вы, наконец, поймете, что не все подчиняется вашим желания, или моим, и даже желаниям короля? Существуют законы и правила.
То странное, мимолетное чувство, которое он испытывал еще десять минут назад, исчезло, уступив место привычному усталому раздражению – с примесью жалости из-за ее горя, конечно. Нет, она неисправима и невозможна, стоило лишь на секунду, на минуту проявить к ней заботу – а видит Творец, он старался, потому как Годеливе и ее судьба были ему не безразличны – как она сразу начинала вести себя по-прежнему, требовать и требовать. Вольфганг внимательно выслушал ее речь, чуть склонив голову, и молчал, размышляя о чем-то своем. Нет, какое-то зерно рациональности в ее словах было, граф и сам частенько в последнее время задумывался о судьбе ее сестры. Нет, он не думал, что получивший урок барон начал бы отыгрываться на ней, но вот какое будущие ее ждало? Никакого хорошего образования, очень смутные перспективы на удачный брак. Но планы Ливе явно простирались дальше: судя по всему, потом бы пошли просьбы за слуг, лошадей и собак – она собиралась превратить его замок в приют.
– Оставьте, миледи, прошу вас. – Он почувствовал, как она снова схватилась за его руки, но в этот раз уже ничего не почувствовал. – Хорошо, я могу помочь вашей сестре и взять ее на воспитание: здесь ей будет лучше, а Вильгельмине не помешает подруга-ровесница. После праздника я пошлю за ней, а сегодня отправлю письмо вашему отчиму. – Он кивнул головой, словно подтверждая свое решение. – Но что я могу сделать для вашего брата? Или мне нужно кормить и воспитывать взрослого мужчину? Все, что я могу ему предложить – это служба, но хочет ли он этого сам? Можете написать ему, что если он хочет, пусть подаст прошение на мое имя, и я его подпишу.
Теперь он понял, что в ее словах его смущало: слово «брат» во множественном числе – но ведь детей у Свейна было пять. Злость накрыла его, граф резко освободил свои руки. И, с трудом сдерживаясь, заговорил.
– Братьев? То есть вы имеете в виду и сына барона Оральфа? Забрать ребенка, сына, наследника у его отца? Попрать законы Творца, законы чести? Да что с вами такое, леди Годеливе? Как вам могло прийти такое в голову? Насколько можно быть низким и злым, чтобы причинить такую боль отцу? Вы, пользуясь моим к вам теплым отношением, как к своей воспитаннице, пытаетесь свести свои счеты столь низким, бесчестным образом? Видимо, грязная кровь вашего отца и прадеда настолько сильна, что затмевает ваш разум. Ваш, а не мой – я не так глуп, как вы думаете, и как, видимо, думали в вашем доме. Я больше не хочу даже слышать подобное – Он не говорил, а почти шипел. – Вам стоит подумать над своим поступком.
Он развернулся на каблуках и пошел по дорожке.

Глупая, дрянная, избалованная девчонка, да как она смела даже заикнуться о таком, использовать его доброту к себе для этого? Нет, правильно говорят: дурная кровь и есть дурная кровь, ее не разбавить. Интересно, она хоть понимает, через что ему пришлось переступить, приняв ее у себя, она хоть понимает, кем был ее отец в глазах окружающих? Злость бурлила в нем, не находя выхода. Он вдохнул воздух, подувший в лицо – холодный, сырой, проникающий до костей, но означавший, что скоро придет тепло, а это значит, что будет урожай, и значит, Бергмарк станет еще чуточку богаче.
Снег хрустел под ногами, словно отдавая последнюю дань зиме. Граф шел по направлению к замку: он не хотел не то что преподносить свой воспитаннице подарок – в данный момент он просто не желал ее видеть. Ее крик за спиной он просто проигнорировал, продолжая свой путь. Лишь когда она догнала его и схватила за руку, он вынужден был остановиться и развернуться к ней. Его единственный глаз посмотрел на Годеливе.
– Я вас не так понял? Видимо, я настолько глуп, что не могу понять, видимо, и своего дядю я не так понял, когда он поднял мятеж. – Вольфганг даже не пытался скрыть сарказм. – А, что вы хотели сказать, миледи? Что? Простите, но вы сами-то понимаете себя?
Он снова освободил свою руку. Все это начинало утомлять, он был слишком стар для всего этого, слишком циничен, он не обязан терпеть девичьи порывы, даже если бы это была его дочь, а Ливе не была его дочерью – она была просто воспитанницей.
– Вот именно, вы его ненавидите, и вы сами это признаете. То, что вам он не стал новым отцом, не значит, что он изведет своего наследника. В вас говорит ненависть, и только она. Вы считаете, что можно забрать ребенка у отца, только потому что он не спрашивает о его здоровье каждые четверть часа. А что потом, вы будете требовать, чтобы я отнял каждого ребенка, которого вы увидите на улице и посчитаете достаточно несчастным? Смею вас разочаровать: такой власти нет даже у архиепископа, а он – проводник воли Творца. – Вольфганг снова потер висок и тряхнул головой. – Везде дует, везде можно подхватить простуду, поверьте мне, я знаю. – Он знал, и примером была его жена, которая не слушала его, подхватила простуду и умерла, несмотря на титул, деньги и лучших врачей. – Вы ему лишь сводная сестра, вы ему никто, у него есть отец, но нет, вы считаете, что справитесь лучше, чем его отец, его няни и воспитатели. Вы, леди Годеливе, не ваша мать, и ваша забота, если она конечно искренняя, выглядит по-детски наивно. О вас самой надо заботиться, и вся ваша забота есть суть перекладывания ее на меня. Но я не хочу этого. Или вы об этом не подумали?
Он замолчал, втягивая воздух сквозь зубы, но окончательно успокоиться не получалось, Вольфганг чувствовал себя оскорбленным. Такого простить сразу он не мог. Такого поведения  не позволяли себе даже его дети, им бы и в голову не пришло так дерзко и вызывающе себя вести.
– А что вы хотели? Может, вам все-таки стоит подумать о своем поведении, если вы, конечно, не слишком горды? Вы не только грубы, и ваше поведение не просто неподобающее для благородной леди, нет – вы топчете все то, на чем стоит это графство и это королевство. – Он помолчал и продолжил: – Я прощаю вас, но вам стоит попросить прощения и у Творца за свои грехи.
Вольфганг чувствовал, что продолжать этот разговор бессмысленно. Он мог поверить в ее раскаяние, но ему надо остыть: он, в конце концов, не претендовал на святость самого Творца, и ему нужно было время.
– Идите на конюшню, там вам покажут мой подарок. А мне нужно откланяться: меня ждут дела, в частности, мне надо написать вашему отчиму, я держу свои обещания. Прошу простить, миледи.
Вольфганг вновь развернулся и отправился к замку.

Злость бурлила в Его Светлости, распирала – на минуту он даже пожалел, что не ударил ее. Как она могла вести себя так? Вот чем выродки Мааса платят за доброту, ничего в них нет: ни уважения, ни почтения – ничего, кроме гордыни и пустого высокомерия. Нет, он не считал, что воспитанница должна валяться у него в ногах, но благодарность испытывать должна и уважение проявлять могла бы. Кто бы вообще представлял, чего ему стоило протолкнуть такой достаточно мирный исход для семей бунтовщиков: распалённые кровью и ненавистью бароны требовали куда большего, и в лучшем случае там фигурировали монастыри и каторга. Интересно, понравилась леди Годеливе каторга?
В итоге за поведение воспитанницы косвенно ответила одна из служанок, встретившаяся ему в коридоре и уронившая чистое белье на пол. Ничего, пара пощёчин и ей пойдут на пользу: в следующий раз будет расторопней и аккуратней, да и он хоть как-то выпустил пар.
Следующие часы он провел, погрузившись в дела: артисты, меню, список гостей – где-то в уголке своего разума он отметил, что среди гостей много молодых и достойных лордов, которые могут понравиться Ливе. Точнее, это она может им понравится, если, конечно, не обхамит каждого второго, а каждому первому не расскажет о «славных ван дер Марках». Надо было устроить костюмированный бал и под маской завязать ей рот. Сдержал он и свое обещание – написал письмо Оральфу, в котором изложил свою просьбу-решение отправить к нему в замок Мадлен ван дер Марк на воспитание. Письмо приедет в Зевенберген с тем же курьером, который сегодня привез письма в замок. В том же письме он не забыл пусть холодно, но поблагодарить его за похороны Яна в склепе и за то, что его тело было найдено. Вольфганг заметил и сверток, которой прислали с письмом для Годеливе, повертел в руках и, вызвав служанку, попросил отнести его в комнату леди.
Еще полтора часа он потратил на обсуждение с лордом Фреем насущных вопросов, часть из которых не подняла ему настроение. Что же, теперь Вольфганг стал умнее и больше не совершит тех же ошибок.
Потом он с аппетитом плотно поужинал – он грешил, что этот аппетит был связан с тем, что его воспитанница не пришла на трапезу. Честно сказать, он и не спрашивал, где она. Нет и нет, и Творец ей судья. После ужина он справился о здоровье близнецов, провел около получаса с дочерью и отправился к себе. Сбросил камзол, оставшись только в штанах и рубахе, устроился в кресле перед камином, вытянул к огню ноги. Расслабился и, что там греха таить, даже задремал по-стариковски. Граф чувствовал себя усталым, но ждал визита и поэтому не ложился пока в постель. Раздался стук в дверь.
– Да, входите.
Дверь открылась, и в его покои вошла она – та, которую он совсем не ждал, леди Годеливе, и это в тот момент, когда ждал он леди Альберту для частного, так сказать, приватного и приятного разговора. Теперь ему оставалось только глубоко вздохнуть.
– Мириться? А разве для вас доводить до исступления не есть естественный способ ведения разговоров? – Он поднялся из кресла. – Проходите, миледи, присаживайтесь. – Он подошел к столику, где стояли напитки. – Выпьете, леди Годеливе? – Он налил себе настойки столь популярной в Бергмарке, залпом выпил и снова налил.

– Как пожелаете, миледи.
Он снова налил и снова выпил, потом покачал головой в ответ на ее следующие слова. Во имя Творца, вот она хотя бы сама себя слышит? Нет, умом-то, может, Вольфганг и понимал, что девушка имеет в виду, но то, как она это выражала – это… да он даже не мог подобрать приличного сравнения. Да ему иногда казалось, что его конь может показать, что он хочет вежливей и вместе с тем доходчивей.
– Есть темы, на которые лучше не говорить? – Он повернулся к ней и внимательно посмотрел. – Хорошо, завтра я пришлю к вам секретаря, и вы составите список того, о каких вещах мне запрещено говорить.
Вольфган даже не пытался скрыть иронию в своих словах. Снова налил, выпил, постоял, раздумывая о чем-то, вновь наполнил рюмку. Нехотя оторвался от столика, словно прощаясь с надеждой напиться раньше, чем ему придется начинать этот разговор, и вернулся в кресло напротив кресла воспитанницы, поставив рюмку на подлокотник.
– Во имя небес, вы сами-то слышите, что говорите, леди Годеливе? – Он вздохнул в который раз за день. – Давайте я попробую вам кое-что объяснить, а вы послушайте. Я – граф Бергмарк, это мой дом, мой город, мое графство, это мои люди и моя земля, и никто, кроме короля, не может указывать мне, о чем мне говорить, а о чем – нет. Обычно когда люди не хотят о чем-то говорить со мной, они не просят не обсуждать это – они молчат и слушают, что говорю я. Молчат.
Граф внимательно смотрел на девушку, сидящую напротив, пытаясь прочитать ее реакцию по глазам, по мимике.
– Возможно, я могу показаться авторитарным самодуром, но я могу вам сказать, что слушаю советы и могу прислушаться к чужому мнению и пойти на встречу, но только когда это высказывается спокойно и с уважением. А вы пока в моих глазах не показали, что мне стоит ценить ваше мнение. Пока мне временами милее вариант сопровождать объяснения телесными наказаниями.
Граф выпил, поднялся, подошел к столику, оставил серебряную рюмку на нем, вернулся к креслу, и сел, сцепив руки перед лицом. Помолчал и продолжил:
– Творец свидетель, вы переняли столько качеств от отца: порывистость, упрямство, неумение слышать и редкое умение помнить только то, что ему хочется, и обращать внимание только на то, что хочется. Когда-то эта порывистость чуть не стоила ему жизни, а я его спас, но вряд ли это было любимой семейной историей в вашем доме. А через три года он спокойно забыл, кто спас ему жизнь. – Он почти улыбнулся, словно воспоминания о войне были теплыми и радостными, хотя почти так это и было: он любил те времена, когда был еще жив король Уттер, когда друзья прикрывали спину, а враги стояли перед тобой. – Поймите, миледи, то, что кажется вам важным, не всегда важно и для меня, и в масштабах графства. Что, например, важнее: открыть кладовку или спасти людей от набега скайгордцев? Понимаете, леди Ливе, большинство ваших вопросов можно решить спокойно, без лишней экспрессии. Когда вы врываетесь ко мне, каждый раз кажется, что армия Вустерлинга уже осадила Дордрехт. – Он несколько раз щелкнул пальцами, пытаясь подобрать слова. – Вот подумайте, вы хоть раз видели, чтобы так вели себя виконт, или Карл, или даже Виллемина? Здесь так не принято, как не принято было при моем отце и деде. Поймите, миледи, если я вам выговариваю, то это не потому, что я хочу вас обидеть. Я стараюсь, чтобы вы чувствовали себя здесь, как дома, чтобы вы не чувствовали себя чужой, но у нас тоже есть определенные нормы поведения и традиции, которые должны чтить и вы, раз вы член нашей семьи, раз мы все живем в нашем общем доме.
Вот теперь, высказав все, что было у него на душе, Вольфганг окончательно успокоился. Откинулся на спинку – рано или поздно ему пришлось бы это сказать, и рано – всегда лучше, чем поздно.
– Потому что? Договаривайте, прошу вас.