С каждым разом держать в узде собственное раздражение становилось всё сложнее, и Годеливе снова пришлось напомнить себе и так очевидные вещи: что резкость Его Светлости связана в первую очередь с его физическим состоянием, а не со злобой по отношению к воспитаннице; что она сама напросилась на рудник, и возмущаться после того как её предупреждали и неоднократно предлагали отправиться в Эйндхофен - ребячество и глупость; что приказ отойти подальше прежде всего был связан с заботой о её же безопасности, а не с нежеланием находиться в её обществе... Но сколько же можно, Лукавый побери, поминать то восстание, будто Годеливе сама принимала в нём участие, а не сидела в это время в фамильном замке, даже не подозревая о том, в кого превращался Свейн ван дер Марк, стоило ему только выехать за ворота Зевенберга.
Однако обида от не совсем справедливой резкости графа вкупе с так и не утихнувшим беспокойством за него же (рана на щеке всё ещё кровоточила) требовала выхода, поэтому, когда на пути к помосту один из каторжан умудрился схватить миледи за подол, явно намереваясь воззвать к её милосердию, та с такой силой, что затрещали нитки, выдернула край юбки и наградила несчастного, мгновенно получившего от стоявшего рядом стражника по рукам плетью взглядом, мгновенно отбившим охоту уповать на её сострадание.
Впрочем, праведного гнева Годеливе хватило не надолго. Ровно до того момента, как она, стоя рядом с то ли бормотавшим молитвы, то ли сетовавшим себе под нос на плохую погоду и проклятые волнения святым отцом, увидела расплату одного из заключённых за свои поступки и слова. До того момента, пока Матс не пустил лошадь в галоп, Ливе и не подозревала, что взрослый мужчина, способный держать в руках оружие, может издавать такие вопли. Следом, наблюдая за тем, как кровь смешивается с грязью, в которую уже давно превратил пыль не собиравшийся униматься дождь, она снова подумала об отце и о том, вёл ли он себя так же, как и выходец из так называемого вольного народа или всё же сумел до конца сохранить самообладание. Вряд ли, с учётом того, сколь плачевный вид имел каторжанин, когда лошадь Матса скрылась за воротами рудника.
- Миледи, может быть, будет лучше, если вы обождёте какое-то время в моём доме? - вполголоса осведомился тем временем священник, заметив, как девицу бьёт крупная дрожь.
- Нет, благодарю, - с трудом сдерживаемым раздражением от нахлынувших эмоций откликнулась Годеливе. - Лучше помолитесь вместе со мной за души тех, кто усмирял этот бунт.
- Ваша Светлость, виселицы готовы, - гаркнул тем временем кто-то с помоста.

Если Годеливе полагала, что ничего страшнее она уже не увидит, то граф очень скоро разуверил её в этом. Участь, постигшая попытавшегося воззвать к милосердию миледи каторжанина, была незавидной: даже если ему сохранят жизнь, долгой она точно не будет, и хорошо, если ему посчастливится умереть от потери крови, а не медленно загнуться на полу барака от голода, потому что какой прок на руднике в работнике без рук?
Когда граф поравнялся на помосте с воспитанницей и священником, тот, после обязательного поклона, принялся ещё усерднее бормотать молитвы, сетуя про себя как на проклятых бунтовщиков, так и на ван дер Марков, славившихся своей жестокостью. Спроси кто его мнения, хватило бы виселицы для зачинщиков и порки для остальных, чтобы неповадно было, однако же отец Маттиас не дожил бы до своих лет, не понимай он, что предлагать такое Его Светлости смело можно было приравнивать к самоубийству, одному из величайших грехов. Годеливе же близость опекуна, как ни парадоксально, поддерживала. Чем ближе он находился, тем проще было не отводить взгляда от творившихся кругом ужасов, а очередной взгляд на всё ещё кровоточившую щёку и повреждённую руку заставлял вспомнить о причине подобной жестокости. Вопреки предположениям графа, его воспитанница не испытывала иллюзий относительно поведения бунтовщиков в случае их победы. За кровь в её роду издревле требовали платы кровью.
Правда, Ливе пришлось напомнить себе об этом ещё раз, когда люди Его Светлости приступили к четвертованию. Она, наверное, уже и сама была бы рада отвести взгляд, тем более, что вряд ли граф заставил бы воспитанницу смотреть на эту часть расправы насильно, но отчего-то не могла. Словно завороженная, смотрела Годеливе на раскуроченные тела, не замечая ни слетевшего с головы капюшона плаща, ни того, как противные капли медленно, но верно проникали за шиворот.
- Будет исполнено, Ваша Светлость!
От бодрого, почти весёлого ответа Гюнтера Ливе снова вздрогнула, как от удара. Среди воплей, оглашавших округу, этот тон казался чуть ли не издевательством над Творцом, подарившим жизни, что сейчас отнимали граф и его люди. Нет уж, куда уместнее сейчас казался холодный, с нотками раздражения голос опекуна, к которому она придвинулась, борясь с желанием схватить за руку. Останавливала даже не неуместность подобного жеста, а боязнь, что Вольфганг расценит его как попытку воззвать к милосердию.
Когда же каторжников начали вешать, Годеливе схватилась за припрятанный в рукаве платок, чтобы прикрыть рот. Нет, то, что смерть уродлива, а не прекрасна, как уверяли авторы древних любовных баллад, она знала давно. Помнила, будто это было вчера, голову отца, доставленную в Зевенберг по графскому приказу. Помнила, как не пощадила болезнь мать, по конец не оставив и следа от хвалёной красоты. Помнила, как пахнет в комнате больного, лишённого должного ухода.
Но благородная леди и представить себе не могла, как друг за другом умирают от удушья (Впрочем, от удушья ли? Кажется, кто-то из братьев как-то рассказывал ей, что на виселице мрут от сломанной шеи.) несколько десятков мужчин. Теперь же к стонам, мольбам и проклятиям прибавился смрад, ибо далеко не каждый мог сохранить достоинство, прощаясь с жизнью подобным образом.
- Ах ты ж, блядь! - донеслась до Годеливе ругань одного из стражников, поскользнувшегося на эшафоте в луже мочи бедолаги, которого тот освобождал из петли.
- Петер, спешишь куда-то? Этот вот ещё хрипит, вздёргивай его заново, если не хочешь сам в петле повиснуть! - послышалось тем временем где-то от помоста.
С трудом подавив очередной рвотный позыв, Годеливе наконец не выдержала и вцепилась затянутой в промокшую перчатку ладонью в руку Его Светлости. Правда, опомнившись, сразу же отдёрнула, словно обжегшись, и быстро проговорила:
- Простите! Это не то, что вы подумали. Я ни за кого не прошу!
Она и правда не сомневалась в справедливости выносимых приговоров и даже не жалела о принятом решении, просто сомневалась, что дарованных Творцом сил хватит, чтобы досмотреть расправу до конца.

Надсадно хрипящего, неспособного самому переставлять ноги "счастливчика" проволокли мимо помоста для благородных, тогда как остальным на такое же везение рассчитывать уже не приходилось. Подстёгнутые графским замечанием, стражники взялись за дело с возросшим усердием, и отряженные на оттаскивание трупов люди полуживых уже не обнаруживали.
Впрочем, Годеливе уже мало внимания обращала на виселицу. Ожидавшая новой отповеди, уже готовившаяся по возможности безропотно снести и её (потому что именно с таким условием была сюда взята), она застыла, словно изваяние, когда Его Светлость вместо хлёстких слов одарил свою воспитанницу сначала тёплым взглядом, а затем и сам схватил за руку, да так, что у Ливе сердце бухнуло в пятки, правда, на этот раз не от страха. Кошмар за пределами помоста в один миг будто перестал существовать. Исчезли и бормотания отца Маттиаса, и стоны и крики умирающих, и редкие переругивания висельной команды. Даже дождь будто бы прекратился, по крайней мере, Годеливе больше не чувствовала противной мороси ни на лице, ни на одежде.
- Нет, я просто... - попыталась то ли возразить, то ли оправдаться она, снова, как тогда на галерее, отчего-то не узнавая собственного голоса. Но продолжить не успела - граф выпустил её ладонь, тем самым будто разрывая некий магический круг и возвращая их обоих в суровую реальность, и обратил своё и воспитанницы внимание на человека, что подвели к ним буквально мгновением ранее. И от того, о чём он заговорил с ним, смущение и растерянность тут же уступили место в душе Годеливе жгучей ярости, что вспыхивала всякий раз, стоило кому-то затронуть эту тему.
- Проклят будешь ты, как только повиснешь в петле за всё, что сделал! - буквально прошипела она, до скрипа искусно выделанной кожи перчаток сжимая перила помоста. Никаких родственных чувств от встречи с очередным доказательством порочности отцовского нрава Ливе испытывать не могла, в отличие от ненависти за то, что Харберт, сам того не подозревая, напомнил о ещё одной утрате. Ведь Яна она по сути так и не оплакала, не побывав, пусть и по объективным причинам, на его могиле.
- Ух ты, узнаю родную кровь! - присвистнул Харберт, на которого темперамент единокровной сестрицы, по-видимому, не произвёл никакого впечатления. - Вам бы, дядюшка, её в помощь тем удальцам спровадить, - он кивком головы указал в сторону виселиц. - Глядишь, управились бы скорее.

Беседа графа с новообретённым братом выбивала Ливе из колеи почище самых лютых казней, сколь бы странным это ни могло показаться тому, кто не был знаком с семейной историей ван дер Марков. Может, для кого другого бастарды и были делом обыденным, но для Годеливе верность отца семейному очагу оставалась чуть ли не последней доброй чертой, за которую потому и цеплялась с отчаянием. Да, она была дочерью предателя, жестокого и беспринципного, что бил, насиловал, убивал без суда и следствия, а после и вовсе поднял меч на своего родича и сюзерена, но дома Свейн ван дер Марк будто преображался - верный муж, заботливый отец... А теперь и этот образ рушился, словно карточный домик, и если словам какого-то ублюдка, что полжизни провёл на каторге (наверняка ведь заслуженно) Ливе не поверила бы ни за что на свете, то вот усомниться в правдивости Его Светлости не могла. Граф не врал ей никогда и ни в чём, а значит, если он говорил, что Харберт Штайнер - её единокровный брат, значит, так оно и есть, и ей придётся смириться с очередной позорной правдой.
Тон Вольфганга, мирный, почти добродушный, никак не вязался с происходящим вокруг. А то, что он в итоге предложил своей воспитаннице, легко, будто спрашивал, какое блюдо велеть приготовить к обеду, и вовсе не лезло ни в какие ворота. Годеливе воззрилась на графа сначала растерянно, будто не верила до конца собственным ушам, а потом, постепенно осознавая, что не ослышалась и что граф не шутил, тихо ахнула, будто придавленная неожиданной ответственностью.
"Зачем? И за что?" - отчётливо плескалось в её глазах, хотя, наверное, ответы на эти вопросы она знала и так. Его Светлость почти никогда не спускал ей ни упрямства, ни неповиновения, а сегодня она отличилась и в том, и в другом. И теперь в наказание он требовал явной и безоговорочной демонстрации верности, доказательства того, что не такая, как её отец, не такая, как плод его нечистого семени, что стоял сейчас со скрученными руками, ожидая своей участи.
Кажется, выбор был очевиден, нужно было только его озвучить, но уже открывшая было рот Ливе внезапно вспомнила о Дитрихе. Маленький брат даже не носил одно с ней имя, но менее родным от этого не был. Да, сравнивать невинного младенца, появившегося на свет буквально у неё на глазах, с чужим взрослым мужчиной, которого она видела первый и последний раз в жизни, нелепо, но разве не достаточно уже пролилось родной крови, какой бы дурной они ни была? Разве не пора было прервать так некстати упомянутую Харбертом вереницу последовавших за отцом родичей? Только вот, разве не обещала она графу, что не будет взывать к милосердию?
- Разве закон не един для всех? - срывающимся от подступивших к горлу рыданий спросила она и вздрогнула от очередного отчаянного вопля, раздавшегося с помоста, где кто-то отчаянно цеплялся за жизнь и тщетно умолял о пощаде. - Измена карается смертью, вы не сделали исключения для своего родича, так почему сейчас должно быть иначе? - И, помолчав и прикрыв на мгновение глаза, перед которыми мгновенно встало лицо отца, точнее, не лицо даже, а страшная маска, что была прислана в Зевенберг, добавила: - Только пусть его захоронят сразу же, без промедления.
Слёз, струившихся по щекам уже ручьями, Ливе, кажется, даже не замечала.