В Эйндхофен они прибыли уже ночью, но их ждали, и крепостные ворота были открыты. Этот город, так же, как и Дордрехт, давно вырос за пределы городских стен, и кварталы раскинулись далеко за ними. Оба города вяло рассматривали строительство новых колец укреплений. Но врожденная бережливость, если не сказать скупость, сильно тормозили процессы градоустройства. Несмотря на поздний час виконт Эйндхофена ждал приезда своего сюзерена. На самом деле даже Вольфганг не мог понять, что интересней: история города или история Алана ван Бреда, который им правил. Город появился лет двести – двести пятьдесят назад и тогда входил в территорию баронства Ваденн. Через некоторое время лордом на этих землях стал один из младших сыновей барона Вадена, Улис ван Бреда – он и его потомки всерьез занялись городским устройством, и это принесло свои плоды. Город рос, становился крупной торговой площадкой. Прокладывались новые торговые тракты, правители города заботились о безопасности этих дорог, развивалась и промышленность. Отношения со старшей ветвью ван Бреда колебались от «брат мой возлюбленный» и браков детей до попыток баронов Ваден силой подчинить непокорный и богатый город. Последняя попытка была предпринята лет шестьдесят назад по время регентства Райкаарда Кровавого копьеносца. Ван дер Маркам пришлось вмешаться, и барон Ваден был пленен и освобожден только после того как поставил свою подпись, обязуясь признать графский эдикт, дающий Эйндхофену статус вольного города. Лорды-правители Эйндхофена приравнивались к баронам.
Алан ван Бреда вполне соответствовал истории города. Он был сыном лорда-правителя города Тибо Третьего ван Бреда, вот только был его бастардом. Тибо женился на Маргрет ван Хоссельринк, дочери барона Энсхед. Но та, родив ему двух детей, сына и через три года дочь, умерла от болезни. Оставшись достаточно молодым вдовцом, лорд жениться еще раз не спешил, зато завел длительные отношения с не менее молодой вдовой, Аннабель Херд. И она успела родить ему трех детей, бастардов, которых Тибо признал, дал свою фамилию и воспитывал, как законных детей. Такая вроде бы личная идиллия вышла боком позже. С началом войны Тибо и его сын ушли воевать под знаменами графа за короля Уттера, а потом случилась осада города, и оборону возглавил Алан, проявивший мужество, ум и храбрость, хотя на этот момент ему, старшему из бастардов, было всего семнадцать лет. С войны вернулся только Тибо и то тяжело больным, сын его погиб, не оставив живых наследников. Лорд умер, и вопрос с наследием оставался открытым. У него была законнорождённая дочь, но та уже давно была баронессой в Кентливе, и бастарды. Тут пришлось вмешать уже графу. Он даровал Алану Эйндхофен и титул виконта. Так бастард стал первым в истории виконтом Эйндхофена. С тех пор за ним закрепилась слава фаворита сюзерена.
Добравшись до города, граф сначала долго нежился в горячей воде, смывая усталость и кровь – правда, мыться одной рукой было сложно, и пришлось прибегнуть к помощи смешливой молодой служанки. Лишь потом он отдал себя в руки лекарей, а потом с огромным аппетитом поел и, наконец, уснул в удобной кровати. На следующий день, по настоянию лекарей, никаких официальных мероприятий тоже не было. Большую часть дня он провел в разговорах с виконтом Эйндхофена и в написании писем, в частности командиру брата Ливе. Желание ехать в Энсхед у него отпало. После обеда им снова занялись лекари, перебинтовав повреждённую руку, наложив под повязку то ли какой-то компресс, то ли мазь, а потом напоив отваром, от которого граф вырубился часа на три. Встав, он поужинал и теперь коротал вечер за книгой о своевременной фортификации и применении артиллерии в условиях современной войны. Потом все та же смешливая служанка принесла воду и таз. Подмигнув ей, Вольфганг все же отпустил ее, показав, что помощь не нужна. Так, потягивая вино и листая трактат, он и коротал вечер, пока не услышал тихие скребки в дверь. Он вспомнил, что запер дверь на щеколду, потому как курил и даже открыл окно. Сначала он хотел притвориться спящим, но потом вот это царапанье сменилось требовательным стуком. Вольфганг нехотя поднялся и открыл дверь. И увидел за ней Ливе в одной рубашке, фактически обнаженную, которая молча кинулась ему на шею и прижалась. Вольфганг обхватил ее одной рукой и внес в комнату – вторая рука все еще была на перевези. Но оставлять ее в таком виде в коридоре было только способом породить слухи.
Возраст все-таки страшная вещь. Будь он своим средним сыном, а может даже и старшим, он бы подумал, увидев Ливе: «Творец, Ты услышал мои молитвы!», но из-за его возраста на языке графа крутилась другая фраза, которую он и произнес:
– Что случилось, ласка?
Он продолжал прижимать ее к себе, гладя по спине, и что уж тут говорить, слишком хорошо чувствуя ее тело сквозь ее тонкую рубашку. Святым он не был, и, понятное дело, это не оставляло его равнодушным. Особенно с учетом того, что он вряд ли мог поверить, что в замке пожар, мятеж или нечто подобное. Иначе бы его предупредили раньше. И он даже подумал, что если она думает, что к нему можно прибегать в таком виде, ради того, чтобы пожаловаться на незначительную обиду, то он задерет ей рубашку и отходит… В голову лезли совсем не те мысли. Творец убереги – а лучше просто закрой глаза. Потому как властитель Бергмарка – тоже человек.

«Творец, вот за что Ты послал такое испытание своему слабому рабу? За что?»
Она продолжала прижиматься к нему, тонкая ткань ее рубашки не мешала ему чувствовать каждый изгиб и молодую упругость ее тела. Он продолжал гладить ее по спине. Заглянул в ее глаза цвета меда и скользнул по пересохшим губам языком. Он знал, что он должен, обязан ее отпустить, оттолкнуть от себя, отправить ее в свою комнату. Граф как опекун должен был так поступить, но не мог. Вольфганг понимал, что слишком слаб для этого.
«Да к Лукавому все».
Действительно, он никогда не хотел да и не пытался казаться святее архиепископа, так какого черта ему начинать сейчас? Пусть его потом накажут небеса, или судьба, или кто-нибудь еще. Плевать, сейчас он должен сделать то, чего он хочет больше всего на свете. А последствия будут потом, если они будут.
Вольфганг услышал ее слова, и он знал, что он прав, а она пришла к нему не для того, чтобы он прочел ей сказку на ночь. Нет, он не мог подумать, что Ливе настолько невинная дурочка, чтобы подумать, что он просто погладит ее по голове, если она заявится к нему ночью в таком виде. Она же должна понимать, что он мужчина, в конце концов.
– Ты вся дрожишь, Ливе.
Он запустил пальцы в ее распущенные волосы, заставляя ее снова откинуть назад голову, и вновь посмотрел ей в глаза, потом наклонился и начал жадно целовать ее мягкие губы. Резко отстранился и освободил вторую руку из перевязи, потом снял ее с шеи и бросил в сторону. Снова притянул к себе воспитанницу и вновь начал жадно целовать. Одной рукой он притягивал ее к себе, другая скользнула по его спине ниже, сжав ее попку сквозь ткань рубашки.
– Ты хоть понимаешь, что мы делаем?
Ну, наверное, это была жалкая попытка дать ей шанс одуматься, потому как сам он останавливаться не собирался. Хотя эта попытка была лицемерием, и они оба это понимали. Ливе и не думала отстраняться от него, отбиваться или совершать тому подобные женские глупости.
– Пойдем.
Граф увлек ее за руку к кровати. Вольфганг сел на постель и потянул ее за собой, вновь прильнул к ее губам, и теперь его левая рука начала ласкать грудь девушки сквозь ткань рубашки. А сам мужчина жадно целовал ее шею, ямочку рядом с ключицей, что была видна в вырезе ночной сорочки. Потом провел языком по шее снизу вверх к ушку и прихватил губами мочку девушки, игриво сжав. Перестав целовать, он прошептал ей в шею:
– Хочешь вина, милая?

Вольфганг улыбнулся. Нет, конечно, ему было бы приятней, называй она его как-то нежнее, а с другой стороны, как только его в постели ни называли, и некоторые варианты звучали совсем непечатно, а фразы из разряда «сильнее, Ваша Светлость» звучали и вовсе глупо. Граф мягко поднялся с кровати, напоследок проведя кончиками пальцев по ее щеке, словно не желая разрывать до последнего телесный контакт. Он подошел к столику перед камином и, взяв кувшин, налил вина в два кубка. Он делал это неторопливо, стараясь немного отдышаться и прийти в себя, но получалось плохо, так как в штанах было слишком тесно. На отсутствие твердости своего мужского естества, или как говорили люди образованные, эрекции, Вольфганг, слава Творцу, еще не жаловался.  Вот и сейчас желание владело им, почти душило. Он хотел Ласку безумно, хотел взять ее, сделать своей.
Вольфганг отнес кубки назад к кровати и передал один своей воспитаннице, сделал глоток, рассматривая ее поверх края кубка. Еще несколько месяцев назад, приди она к нему так, как сейчас, он бы выгнал ее. Случись это во время Остары, он бы мягко и ласково ее выпроводил, а сейчас – сейчас ему было на все плевать. Нет, конечно, он должен был это пресечь, не дать им согрешить задуманное, но это в теории. На самом деле он собирался приложить все усилия, чтобы грех совершился. Творец милостив и простит их, а о последствиях можно подумать и завтра, или вообще послезавтра. Граф допил залпом вино и отставил кубок. Годеливе потянулась к нему и начала целовать искренне, страстно, неумело. Но умение – дело наживное, главное – это желание и страсть. А потом она отпрянула.
– Нет, не бойся, Ласка, ничего не бойся.
Ее испуг, забота были наивными, но безумно милыми. Граф вновь притянул ее к себе и жадно поцеловал, потом чуть надавил, заставляя девушку откинуться на кровать, завис над ней, опираясь на здоровую руку.
– Подожди, милая.
Мужчина отстранился и избавился от обуви, тоже оставшись босым. И снова приник ее устам, чередуя страстные поцелуи с нежными, проводя языком по внутренней стороне ее губ, ища ее язык своим. Он прижался пахом к ее бедру и вряд ли она не могла понять, что это, твердое, прижимается к ней. С другой стороны мужчина представления не имел, насколько далеко простираются теоритические познания его воспитанницы в вопросах отношений между мужчиной и женщиной. Ему, правда, было все равно: главное, что у него знаний и опыта было достаточно. Пальцы графа сжали ткань ее рубашки и дернули вверх, ладонь левой руки скользнула под подол, и выше, лаская ее бедро. Потом Вольфганг поднялся на колени, потянул девушку к себе и уже двумя руками медленно стянул с нее рубашку, оставив ее обнаженной. Замер, любуясь ей. Комната была неплохо освещена, и мужчине нравилось, как отблески свечей играют на ее смуглой, слишком смуглой для северянки коже.

Годеливе привстала на колени, обвила его шею руками, граф жадно отвечал на ее поцелуи, потом ее руки скользнули по его телу, а потом начали немного сумбурно стягивать с него рубашку. Он поднял руки, помогая ей, а потом прижал к себе, снова целуя ее за ушком. Вольфганг чувствовал ее грудь, прижавшуюся к его, руки графа гладили ее плечи, спину, опустились вниз, сжали ее попку, притягивая к себе еще теснее.
– Я не оставлю тебя, любовь моя, не оставлю.
Вольфганг, как обычно, не был совсем честен. Он, конечно, не мог пообещать ей, что они долгие годы будут вместе, как в балладах – с другой стороны, он и не соврал, потому как оставлять ее ни сегодня, ни завтра, ни в ближайшее время он не собирался. На самом деле большую часть своей жизни властитель Бергмарка говорил полуправду и чаще всего именно ту половину, которую собеседник хотел услышать. А сейчас он хотел обладать телом любимой, а не начинать обсуждать их совместное или раздельное будущее.
Граф судорожно и неловко из-за больной руки, стараясь не прерывать поцелуев, расстегнул пряжку ремня, и он вместе с кинжалом полетел на пол. Вольфганг опрокинул девушку на кровать, снова оказываясь сверху. Жадно целуя ее губы, потом чуть прикусив мочку уха, он начал покрывать ее шею поцелуями, опускаясь все ниже, провел языком по ложбинке между грудей, начал целовать ее живот. Потом снова поднялся выше, начав ласкать ее, грубо покрывая ее жадными, горячими поцелуями, очерчивая кончиком языка ореол соска, то играя с ним языком, то чуть сжимая губами. Его рука скользила по ее бедрам, лаская, потом чуть надавила, заставляя Ливе раздвинуть ноги, по внутренней стороне бедра и выше, мужчина начал ласкать пальцами ее между бедер.
Он заставлял себя сдерживаться, хотя и сходил с ума от желания, и больше всего хотел взять ее прямо сейчас. Но с другой стороны, сам Вольфганг понимал, что размером мужского достоинства Творец его не обидел, а причинить сильную боль любовнице он не хотел, вот и приходилось никуда не торопиться. Через некоторое время он перекатился на спину, штаны уже начинали причинять боль, сдавливая его. Распустив шнуровку, граф стащил их. Его член уже стоял, чуть подрагивая. Он взял руки девушки и положил на него, потом провел ее ладонями вверх и вниз, показывая, как нужно ласкать мужчину рукой. Он прекрасно понимал, что в постели Ливе вряд ли что-то умеет.

Ее пальцы скользи по его эрегированному члену, почти не касаясь, лаская легкими прикосновениями, Вольфганг подался ей навстречу бедрами.
– Сильнее. – Он то ли сказал, то ли простонал.
Его рука скользила по ее обнаженной спине, губы находили ее губы, сминая их в страстных поцелуях. Он чувствовал, как пульсирует огонь внизу живота, как подрагивает его мужское достоинство, он сходил с ума от желания, как же ему уже хотелось разрядиться, но он все равно оттягивал этот момент.
– Ты сводишь меня с ума, ласка.
Еще раз жадно поцеловав ее, он заставил девушку лечь на спину. Поцеловал ее сосок, потом провел языком по ее животу. Наверное, по-хорошему он должен был поговорить с ней на тему, понимает ли она, что сейчас произойдет, и к чему это приведет, но, к сожалению, он еще не достиг той степени набожности, чтобы голым, со вздыбленным мужским естеством, находить в себе силы на досужие разговоры. Он протянул руку и взял подушку. Вот это, пожалуй, жутко не сочеталось с его характером – человека, который четверти жизни спал черт знает где и как, потому как в походах и поездах особо не приходилось выбирать, а таскать с собой перины и подушки он считал ниже своего достоинства. Этот человек обожал спать с комфортом, простыни должны были аж хрустеть от чистоты, а на постели должно быть множество подушек, причем разного размера. Вольфганг подложил небольшую подушку под поясницу девушки, чтобы приподнять ее бедра. Навис над ней, опираясь на одну руку.
– Будет немного больно, милая. Потерпи.
Он развел ее ноги, согнув их в коленях. Опираясь одной рукой о кровать, второй он придерживал свой член, провел головкой по ее естеству вверх-вниз, стараясь увлажнить ее еще больше. Потом вошел, немного, лишь растягивая ту преграду, что разделяла невинную девушку и познавшего мужчину женщину. Раз, другой, третий, пятый, а потом он плавным движением вошел глубже, разрывая плеву, и замер, давая Ливе привыкнуть к себе внутри. Наклонился и поцеловал девушку в губы. Через несколько минут граф начал двигаться, стараясь совершать медленные и плавные движения, чтобы не причинить лишней боли. Ему приходилось сдерживать себя, чтобы выдерживать такой ритм, слишком плавный, чтобы доставить именно то удовольствие, которого он жаждал. Он бросил взгляд вниз, мимолетный, но достаточный, чтобы увидеть кровь и сдерживаться – свое он возьмет потом. Ливе была не первой, кто лишился невинности в его объятиях. Опыт у него был, и, исходя из него, он старался быть как можно более нежным: ему только не хватало криков на половину замка или обмороков.

Вот странно: он – взрослый мужчина, он должен был бы понимать, что он делает. Остановиться, понимая, что под ним сейчас стонет его воспитанница, его родственница, которая ко всему прочему младше их разницы в возрасте. Точнее, начать понимать всю неправильность происходящего он должен был намного раньше, чем дошло до стонов.
Но не даром многие считают, что женщины правят миром: это потому что женщины могут думать всегда, даже в момент близости, а вот у мужчин кровь может приливать или к голове, позволяя мыслить, или к естеству, позволяя действовать. Вот поэтому умные женщины и могут править – нет, не миром, править мужчинами, которые правят миром; а вот глупые так и остаются просто матерями их детей. К сожалению, всеми этими теориями Вольфганг владел ровно до того момента, когда видел новую любовницу, готовую ко всему.
Вот и сейчас все было то же самое, кроме может быть того, что Годеливе хотела что-то получить от этой близости. Вольфганг бы в это никогда не поверил: хитрые многоходовые планы были не по части этой девушки – она скорее начала бы кричать и требовать, ворвавшись к нему в кабинет. Нет, он хотел верить, что она тоже хотела этого. А вот что им со всем этим делать, они подумают позже, намного позже.
Вольфганг медленно двигался, его член плавно скользил внутри любовницы. Он наслаждался тем, как узко было внутри нее, как она сжимало его естество. Он двигался медленно, стараясь не причинить лишней боли, но и останавливаться не хотел, да по большому счету и не мог.
Ливе потянулась к нему, прижала крепче и, подавшись вперед заставила или позволила, войти глубже. Граф застонал, поймал ее губы своими и жадно поцеловал.
– Моя. – Он часто дышал. – Теперь моя, наконец-то моя.
Он начал быстрее двигать бедрами, резче врываясь в любовницу. На его спине выступили мелкие бисеринки пота. Толчок, еще толчок – каждое движение приближало его к наслаждению.
– Ласка.
Он прохрипел ей эти слова на ушко. Каждым свои движением, каждым толчком он все сильнее вдавливал ее в кровать, за возбуждением он не чувствовал боли в руке и щеке, хотя через пару часов эта боль отыграется на нем за все.
Вольфганг застонал, его движения стали чаще, и он резко вышел из нее, ему даже не пришлось ласкать себя рукой – он начал кончать девушке на живот. Кончив, граф встал перед девушкой на колени пытаясь отдышаться, лениво лаская ее бедра пальцами. Бросил взгляд вниз: ее бедра, как и его член, были испачканы кровью. А ее живот – его семенем. Граф наклонился вперед и нежно поцеловал воспитанницу. Потом медленно поднялся с постели. Подошел к тазу, одним смоченным полотенцем вытер себя, второе взял в руки и, вернувшись к постели, нежно обтер свою любовницу. Полотенце, как и окровавленная подушка, полетели на пол. Вольфганг взял кувшин и отпил из горлышка.

Услышав ее слова, Вольфганг улыбнулся – именно улыбнулся, а не усмехнулся, хотя из-за шрамов он не знал, можно ли понять, видят ли люди разницу.
– Маленькая храбрая ласка.
В единственном глазу были искорки смеха. Он прямо угадал с прозвищем. Только Ливе могла сказать такое в такой момент, но ему даже понравилось. Он промолчал и не стал читать нотации в том духе, что нехорошо это – угрожать герцогу: обнаженная женщина имела право говорить, что хочет, в частности такие вещи, которые не красят приличных девушек. Не стал он и отвечать в том духе, что многие пытались – и где они сейчас.
Он скользнул по Ливе взглядом любуясь ее телом, белым, с темными растрёпанными волосами, разметавшимися по постели. Вольфганг понимал: то, что сейчас произошло, создаст им порядочно проблем. Точнее создаст им обоим, а решать их придется ему. Вольфганг привык считать на несколько шагов вперед, но вот сейчас он абсолютно не хотел об этом думать.
– Как? – Простой вопрос заставил его удивленно вскинул бровь. Вольфганг старался понять, о чем говорили Ливе: даже его жена на людях всегда называла его милордом, и что имела в виду его воспитанница, было ему не совсем понятно. – На людях – как и раньше. – Герцог пожал плечами, потом сделал еще несколько глотков из кувшина, обошел кровать и осторожно лег, чтобы лишний раз не потревожить разболевшуюся руку. – А наедине зови меня как хочешь.
Рука Вольфганга скользнула по ее волосам, потом перешла на грудь, скользнула на живот, вернулась назад и снова скользнула вниз, лаская кожу воспитанницы подушечками пальцев.
– Ласка, ты же понимаешь, что то, что произошло, должно оставаться тайной?
Герцог искренне надеялся, что она поймет, почему так, потому как разглашение их маленькой тайны скорее всего безвозвратно уничтожит именно ее репутацию, благо, его репутация и так была – хуже некуда. Все знали, что Вольфганг крайне невоздержан в альковных связях.
Мужчина жадно поцеловал ее губы, потом начал покрывать поцелуями ее шею, его пальцы чуть сжали ее бедро.
– Надеюсь, тебе было не очень больно, милая?